Куда жутче, чем у Артура Конан Дойля: ‘…it was Dawson’s wife, all cut into ribbons, and half eaten by jackals and native dogs’. Или, как передала по-русски Марина Литвинова, «…это была жена Доусона, разрезанная на куски и брошенная на съедение шакалам». Жестоко, тем не менее доступно обыденному разумению.

А тут — сгусток холодной тьмы. Превознося «магию слова», обычно подразумевают что-то подобное. Божью искру, не божью ли, не искру ли — кто что. Не рвусь, да и не сумею разобрать волшебную шкатулку по винтикам. Метафора, однако, верна в том отношении, что за нерасторжимым иррациональным единством стоит психологическая и языковая механика. В ней же кое-что понять нам по силам.

Мои ремарки в первую очередь относятся к английскому оригиналу; перевод Виктора Вебера — достойный, но упомянутая фраза в нём совсем не пароксизм вязкого безумия.

Тоже жутковато. Но фраза — жутче

Ингредиенты страха

I

На грани паники, рассуждая вдобавок о мучающей его до сих пор смерти брата, Майк формулирует причину трагедии и её обстановку в деталях, едва ли не чопорно. Эта фраза — межевой столб на границе между внечеловеческим, внерациональным миром и логикой, способностью к рефлексии. Сознание вербализует, и вербализует с подчёркнутой педантичностью, словно по каноническому The Elements of Style, нечто абсурдное, несусветное, и это нечто благодаря внутренне непротиворечивым подробностям норовит обернуться реальностью.

II

С каждым словом заостряется контраст между смыслом и синтаксисом с лексикой. Actually настраивает нас на повествовательную речь, деловую или нейтральную. One winter в дополнение к тому придаёт предложению налёт сказа, с его размытостью, вариативностью хронологии («однажды, в студёную зимнюю пору», «долго ли, коротко ли»). Тогда как герой прекрасно помнит, когда именно скончался его брат, и каждый день совершает маленький ритуал в его память.

III

Неслучайная инверсия. В норме обстоятельство времени стояло бы после обстоятельства места: he died <…> on the Connecticut Turnpike one winter. Оно возможно и в начале предложения, но не здесь: «Однажды зимой мой брат умер…» — совсем о другом.

Живая речь в американском английском гибче гибкого, и отклонения от регулярного порядка допустимы, но у Кинга очерёдность второстепенных членов важна: волки — зимой — в Коннектикуте — на платной автостраде. Провозглашается нереальное: «Брат не умер от многолетнего курения, его съели волки». Делается шаг в сторону, казалось бы, невероятного допущения: «Был съеден волками зимой»; ну да, волки в стужу голодны, а человек беспомощнее обычного. «Зимой, на Коннектикутской платной автостраде» путает карты: с одной стороны, уточнения усыпляют бдительность читателя, с другой — вызывают ещё больше вопросов. Неужели никто не остановился? На платных трассах, конечно, меньше машин, а Коннектикут — малонаселённый штат на севере США, но всё же?.. Неопределённость нарастает, подтекст давит.

Где-то в тех краях. И не съели, а пикселизировали, но не важно

IV

Первая часть предложения выдержана в чётком стихотворном размере: это амфибрахий, трёхсложная стопа с ударением на втором слоге.

My brother was actually eaten by wolves
One winter…

С того же размера начинаются лимерики — шутливые пятистишия-«нонсенсы»: ‘There was an Old Man of Calcutta…’ У Кинга детская форма и недетское содержание рождают строчку более зловещую, чем памятное «Раз, два, Фредди заберёт тебя». А дальше размер ломается — и готов сломаться главный герой.

V

Возможно, льда за шиворот добавляет неявная отсылка к библии, которую — и слог которой — в англосаксонском мире знают гораздо лучше, чем в России: ‘He was eaten by worms and died’ — «…и он [Ирод], быв изъеден червями, умер» (Деян. 12:23).

VI

Читателя-американца реплика берёт за живое ещё и потому, что в ней квинтэссенция одного из главных страхов континента — being abandoned. Необъятные пространства, непредсказуемость стихий — и великолепная инфраструктура для их преодоления, только в заранее заданных пределах. Шаг в сторону, даже непонятно в какую, и пеняй на себя.

Сверх того, между подлинной, известной нам из начала рассказа причиной смерти брата Майка и смертью от волчьих зубов вычерчивается параллель: борьба с опухолью как попытка в одиночку справиться с безличными силами природы и с внутренними демонами, которые не поддаются дрессировке. Пик хайдеггеровской «заброшенности в бытие» — die Geworfenhein. Агорафобия, перетекающая в экзистенциальный ужас и обратно, как в сообщающихся сосудах. Бррр.

От того, что сквозь абсурд брезжит смысл, ещё тягостней и непонятней.

VII

Наконец, снова пугающая недоговоренность. Eaten by — это значит «он замёрз насмерть, труп его был обглодан до костей» или «его сожрали заживо»? Остаётся лишь догадываться (возможно и первое, см. в самом начале пример из Конан Дойля), но почти наверняка — второе. То же в русском: «Его съели волки» по умолчанию предполагает не «Увидев волков, он мгновенно скончался от удара, тут-то они его плотью и попировали».

Почему я говорю о самой страшной фразе в жанре хоррора, а не о самой страшной фразе в художественной литературе? Потому что тогда придётся перейти от утилитарного, как ни крути, саспенса к бóльшим масштабам страшного; вспомнится и чеховское «Заперто. Уехали… Про меня забыли…», и финал «Процесса» Кафки:

«Но уже на его горло легли руки первого господина, а второй вонзил ему нож глубоко в сердце и повернул его дважды. Потухшими глазами К. видел, как оба господина у самого его лица, прильнув щекой к щеке, наблюдали за развязкой.

— Как собака, — сказал он так, как будто этому позору суждено было пережить его».

Но это уже совсем другой страх. И не всегда он предполагает разрядку.